Чайка

Я не могу назвать и малой доли оправдавших жизнь свою на полях Отечественной. Но по долгу памяти я не могу не вспомнить однополчан.

Я стою у гранитного парапета набережной. На другой стороне реки уже знойное апрельское солнце отражается в куполах Новодевичьего… У берега мирно плавают в подогретой теплоцентралью воде серые уточки и зеленоватые селезни. Сделав крутой вираж, коснулась воды белая чайка.

Мгновенный укол рапиры в затуманенную временем память. Она начинает медленно раскручивать свои спирали… Вечером я нахожу в своем пожелтевшем архиве двухкилометровку, у нижнего обреза которой Грауденц, у верхнего – Данциг – по-польски Гданьск.

Грауденц – старинный город на правом берегу Вислы. В трех километрах выше города – деревушка Шенайх. Мы строим здесь мост через реку. Сухая запись боевых действий 14-ой инженерно-саперной бригады фиксирует, что в ночь на 25 января 1945 года группа разведчиков бригады вышла к Висле. Штаб 167-го батальона получил первые данные о том, что река покрыта льдом и выслал в район строительства офицерскую разведку. Лишь через пятьдесят лет я узнаю, как было все на самом деле.

Рассказывает майор Майлис. 25 января мы долго блуждали по занесенным снегом дорогам и неожиданно для себя увидели впереди себя скованную снегом реку... Мы не знали, где мы и где немцы. В сопровождении двух автоматчиков я и командир батальона майор Кричевский вышли из машины. Стояла оглушительная тишина. Она нарушалась лишь хрустом снега под нашими ногами. Было холодно. Индевели брови, время от времени мы растирали их, чтобы не обморозиться. Мы перелезли через дамбу и начали пересекать реку. Она была скована льдом и покрыта снегом. Благополучно достигнув левого берега, мы вернулись обратно. Я решил остаться на реке и взять на себя руководство строительством. Подходили батальоны, я отводил им участки, размечал трассу.

Днем была метель. Дул ледяной ветер. Мороз достигал 25-ти градусов. В вырубленных через каждый метр лунках плескалась черная вода. Противник вел ленивый минометный огонь. Лица саперов покрывались льдом. К утру мороз ослабел, но огонь усилился. Нас обнаружили. Противник начал бить по мосту.

Полуразрушенный дом в ста метрах от реки. Здесь командный пункт строительства. Сухощавый, мало похожий на военного, майор решает технические и оперативные задачи, держит связь с бригадой и батальонами. Впрочем, его редко можно застать здесь. В самые горячие минуты, когда с моста начинают поступать тревожные вести, майор застенчиво улыбается и бросает офицерам: "Пошли!" И они уходят в ночь, под выстрелы туда, где строят мост. Солдаты, командиры взводов мост не покидают. Им негде укрыться, негде вырыть окоп. Они – чернорабочие войны.

Ночью обстрел стихает. Работа идет удвоенными темпами. Утро. Черная минная пыль лежит на снегу, вокруг многочисленных воронок. Но рация воспроизводит хриплый приказ комбрига: продолжать работу, не обращая внимания на потери. Как в той печально известной песне – "Мы за ценой не постоим".

31 января. Несколько прямых попаданий в мост. Повреждения устраняют. По мосту проходят первые танки.

1 января. 6.00. Широкие гусеницы тяжелого танка вползают на настил. За первым второй, третий... Но что это? Третий танк, не дойдя метров ста до левого берега, зависает над водой. Сейчас он рухнет вместе с экипажем и мостом в Вислу. Еще мгновение. Танк останавливается и отходит на середину настила. Все облегченно вздыхают. Танк за танком скрываются за высокой дамбой левого берега. С моря дует соленый морской ветер.

Вечером 28 января дошла очередь и до меня. Подполковник приказывает мне выехать к мосту. Бужу Корабейникова. Это водитель моей санитарной машины. Трофейный "Гранит 25", подпрыгивая на ухабах, нехотя движется к реке. У полуразрушенного с высокой кирпичной трубой завода мы останавливаемся. До реки – метров триста. Начинается обстрел. Первый разрыв мины. С отвычки лечу в снег. Встаю. Иду к реке. Снова в снег. Не очень просто привыкнуть к этому. Чуткое ухо ловит каждый свист. Нет, это не для меня. Мины ложатся совсем рядом. Бегу дальше.

Появляются первые раненые. Везу их в медсанбат. Чем быстрее, тем лучше. Для себя и для раненых. Среди них есть и тяжелые с проникающими ранами. Кладем их на повозку. Везем к заводу. Крик с реки заставляет вернуться. Еще один. Шестиствольный миномет обрушивает град мин. Что делать? Переждать или бежать дальше? На дороге никого нет. Лишь один солдат идет нетвердой контуженой походкой. Он ничего не слышит. Поднимаюсь. Ищу водителя. Он сжался в кювете. Не заводится мотор. Наконец заурчал. Узнаю, что в мою повозку попала мина. Двух солдат ранило по второму разу, третий убит. Забираю всех раненых в машину.

В пяти километрах от реки у перекрестка Грауденского шоссе останавливаю "Гранит" и иду в штаб одного из наших батальонов. В трех метрах от меня разрывается тяжелый снаряд... "Я не верю судьбе" – будет петь никогда не бывавший на ней Высоцкий. Верю ли в нее я? Об этом будет время подумать после войны. Может быть.

30 января. Яркое солнце. Утро. Последний день Вислы. Минная пыль оседает черной окалиной на ослепительно белом снегу. Маленький дом на берегу реки стоит словно заколдованный. Хотя земля вокруг него изрыта снарядами.

Новый разрыв под самой стенкой. Стекла со звоном падают на пол. Через минуту новый налет. Видимо, немцы засекли рацию. Все ложатся на пол. Моя машина разбита. Прощай, "Гранит". Появляются наши машины с минами. Они разгружаются и тотчас норовят уйти обратно. Моя задача – погрузить на них раненых. Но это не так просто. Размахиваю наганом. Наконец, останавливаю "Студебеккер". В его кузове оказываются человек десять раненых. В лесу сбиваемся с дороги. Машина буксует в снегу. С трудом помогают три ведущие оси. Раненые стонут. Водитель матерится. Бензин на исходе. Наконец – медсанбат. Выгружаю раненых.

Едем на заправку. Она километрах в пяти. Но все равно быстрее к мосту не попасть. Выхожу из кабины. Тишина. В ушах плотный малиновый звон. Сажусь на поваленный ствол и тотчас начинаю дремать. Продолжаю делать это и в машине, просыпаясь на каждой колдобине. Машина идет по лесу. Свет ее фар выхватывает из темноты деревья, кустарники, бурелом. Над кабиной свистят откуда-то взявшиеся пули. Водитель жмет на газ.

Утро. Туман рассеивается. Мост готов. Я слышу гул приближающихся танков. Но мое дело – раненые, а их опять добрый десяток.

Перебираюсь на новую машину. На этот раз – это трехтонный ЗИС. Машина с ранеными медленно ползет по дороге. Над самым капотом из тумана вылезает ствол 122 миллиметровой пушки. Это первый тяжелый танк идет на переправу. Водитель сворачивает в кювет. Танки дорогу не уступают. За первым танком идет второй. Артобстрел усиливается. Грохот танкового мотора затихает за поворотом. Что делать дальше? Вечный вопрос во все времена. ЗИС вылезает из кювета. Решаем – вперед. Только бы не появился следующий танк. Как спасение сереет за поворотом лента Грауденского шоссе.

Скорее вперед. Но что это? На обочине – наша бригадная машина. Она разбита. В снегу около нее человек с мертвенно бледным лицом. Я слишком хорошо знаю этого человека, чтобы ошибиться. Майор Чайка. Наш начхим. Мы переносим майора в кузов машины. Он ослабел, видимо, от потери крови. Он что-то хочет сказать, но я не могу понять – что. Машина идет по шоссе. Всматриваюсь в указатели. Где-то должен быть медсанбат. Водитель опять ругается. Говорит, что из-за меня попадет под трибунал. Может быть, и так. Но моя рука уже привычно тянется к нагану.

Наконец указатель медсанбата. Бегу к операционному блоку. Показываю красную полосу карточки. Но все понятно и без нее. Из палатки выходит девушка в белом халате и телогрейке поверх него. Она узнает раненого майора. Ее глаза темнеют, и она тяжело опускается в снег рядом с носилками. Человеческая боль поднимается из глубины ее прекрасных, еще не осознавших потерю глаз. Через пятьдесят лет я узнаю, что трагедии случаются не только на античных подмостках, но и на носилках дивизионных медсанбатов.

Проходит 50 лет. Апрель 1995-го. Рассказывает Матус Майлис. "Получаю приказание вернуться в бригаду. В машине мгновенно засыпаю. Вхожу к командиру бригады. Не дожидаясь моего доклада, три полковника встают, приветствуя меня – младшего на два воинских звания. Меня шатает. Я не спал семьдесят два часа. Меня отправляют спать. Меня представляют к "Герою". Эпизод с тремя полковниками становится известным. Становится известным так же кем-то сочиненная байка о двух евреях, форсировавших Вислу без поддержки танков и пехоты. Майор смеется. Беззлобная байка кажется ему достаточной компенсацией за так и не состоявшуюся "Звезду героя".

Память начинает вращаться в обратном направлении. Сентябрь 1944 года. Наша 65 армия захватывает небольшой плацдарм на правом берегу реки Нарев, что юго-западнее Пултуска. Немцы ведут ожесточенные бои, стремясь отвоевать этот плацдарм обратно. Они сосредотачивают здесь до четырехсот танков. К концу ноября активные действия сменяются позиционной войной.

И где-то юго-западней Пултуска

Шли местного значения бои.

Вспомню через много лет. Когда на плацдарме все будет кончено, и боевые порядки армии будут переправлены через Нарев, взору откроется страшная картина перепаханной войной искореженной земли, проволочных заграждений, мин, снарядов, ходов сообщения, неубранных трупов.

В один из солнечных январских дней я окажусь свидетелем волнующей встречи майора Чайка с медицинской сестрой из рядом передвигающегося медсанбата. Это была почти невероятная встреча. Но чего не случается на войне. Медсестра оказалась невестой майора, разлученной с ним войной.

И вот сейчас мы переносим майора в кузов машины. Он был убит на мосту в мое отсутствие, когда я перевозил очередную группу раненых...

Пятого мая 1995-го года. Я снова стою у парапета. Блестят купола. Тень сверхнового самолета скользит по поверхности реки. Чайка. Чайка. Зачем ты убит? Во имя Победы? Но ни одна война не заканчивается Победой. Ни для кого. Каждая война приносит с собой все более оглушительные поражения.

Нет. Победа не оправдывает твою смерть. Что же тогда? Быть может, крики москворецких чаек, заставивших меня вспомнить эту истину?

Чайка. Чайка. Зачем ты убит? Но может, ты и не был убит той зимой Сорок пятого. А превратился в москворецкую чайку, скребущую сейчас своими крыльями мою память. У тебя счастливая фамилия, майор. Я хотел бы носить такую же, чтобы через 50-100 лет достучаться сквозь чью-то железную самоуверенность. Ведь все на свете забывается. И все большую цену приходится платить за каждую следующую "победу".

Люди! Я прошу Вас: Придумайте что-нибудь.

2002 год. Последние дни августа. Но почему именно сегодня вспомнил о тебе, майор Чайка? Монотонно бубнит радио. Последние известия. – Пять человек погибло, десять ранено. Наши потери всегда в десять раз меньше, чем у противника. Иначе не бывает. И вдруг, сквозь дикторскую тягомотину – живой женский вопль. Мать, потерявшая сына на чеченской войне, взывает ко мне. И тотчас перед моей памятью появляется майор Чайка с бледным, как смерть лицом на армейских носилках сорок пятого года.

А я собираю шиповник в нашем "апрелевском" саду. Колкие шипы вонзаются в мои пальцы. Ну, какое мне дело до единственного сына этой незнакомой мне женщины. Но память – страшная вещь. А шипы вонзаются не только в память. Они проникают в мою совесть.

Люди! Сделайте что-нибудь.

Война. Сколько лет она будет еще длиться, эта война? И сколько лет будут получать похоронки наши невесты и матери? Кому-то ведь очень нужно, чтобы война продолжалась как можно дольше? А мы вспоминаем о ней лишь тогда, когда к нашим близким приходят военкоматские повестки. И когда уже слишком поздно. Что делать?

Не рожать детей? Остановить Жизнь? Сколько лет, десятилетий, веков будет продолжаться эта проклятая война? И сколько лет будет изыматься из жизни тонкий слой нашей культуры – единственная надежда России?

Тяжелый самолет идет на посадку. Рядом – аэропорт Внуково. Может быть, именно в этом самолете тот самый груз 200 с нашими мальчиками, которые никогда больше не откроют глаза.

Люди! Сделайте что-нибудь. Незнакомая женщина взывает ко мне.

Культура! Я вспомнил. В любой стране существует профессиональная армия. Есть люди, сделавшие войну своей профессией. Люди, лишенные инстинкта самосохранения. Для которых главное в жизни – война. Что делать? Человечество еще не научилось обходиться без войн. Но потери среди профессионалов в десять раз меньше. Это известно. И это неопровержимо.

Люди! Сделайте что-нибудь. О войне надо думать не тогда, когда она уже идет. А тогда, когда Ваши дети только открывают глаза, делают первые робкие шаги навстречу войне, когда Вы провожаете их впервые в школу, Матери, отцы, деды – помните об угрозе войн. С войной нельзя покончить, если не создать широкое общенародное антивоенное движение. Любое дело надо делать профессионально, бороться с войной тоже.

Люди, думайте о не родившихся Чайках.

Развеются преданья о воине,

Осыплются солдатские могилы.

Так хочется в соборной тишине

Забыть о медсанбатах и тротиле.

Прожить хоть год в покое и тиши

За вакуумными стеклами дюара...

Все правильно. Но розы хороши,

И светятся полотна Ренуара.

Спасая нас в бестрепетной тиши

От горького мучительного плена.

О лики неприкаянной души –

Бессмертные любовники Родена.

* * *

Я прожил жизнь

             ни ярко и ни тускло,

Но не как все.

Построена поэзия Пултуска

Не на песке.

Качается

Поэзия на Висле,

Не на песке.

Двенадцать строк

Таинственно повисли

На волоске.

Слова мои печальны и шершавы –

Двенадцать строк.

Вокруг цвели акации Варшавы.

Но что я мог?

Теперь я знаю –

                    Истины лукавы

И я могу.

Давно цветут акации Варшавы

В моём мозгу.

                                   2 мая 2002 г.

БАЛЛАДА О СТАРШЕМ ВРАЧЕ

Промокли земля и небо,

Хоть вешай над лесом зонт.

Жую сухари, нет хлеба.

Россия. Центральный фронт.

Простреливается дорога,

Мне зябко и страшно вдвойне.

Меня не судите строго –

Я первый день на войне.

Он мне показался настырным –

Мужик без погон на коне:

Я – старший врач Фирман

И, стало быть, ты ко мне.

Он был за меня в ответе,

Он знал в своем деле толк.

Тысяча двести третий

Болотно-стрелковый полк.

Начштаба крутит индуктор –

Направить Шварца во взвод –

Там раненый санинструктор

И раненый есть народ.

Тут доктор штабное кодло

Припомнил. Святых и мать –

Ведь это же просто подло

Птенца послать умирать.

Должна на земле быть совесть,

А на войне стократ.

Пусть будет печальной повесть,

Пусть я загремлю в штрафбат.

Он сам отправился в роту,

Хлебнув из кружки на треть,

Он вытащил там кого-то,

Кому-то не дал умереть

А утром не по уставу

Полковнику все доложил.

Считаю его по праву

Вторым отцом, пока жив.

Нет, это была не ширма,

Не ухарство напоказ.

Мне видится, доктор Фирман,

Немая боль твоих глаз.

Ты прожил жизнь не пунктирно

И, если тебя уж нет,

Я, старший врач Фирман,

Пред веком держу ответ.

На фронте, под небом мирным,

На плахе, под топором –

Я, старший врач Фирман,

Живущий твоим добром.

* * *

Мне кажется, однажды я проснусь,

Переберу измятые листочки

Про три войны и про Святую Русь

И больше не напишется ни строчки.

И больше не построятся слова

В железные квантованные строки

И чья-то не вскружится голова,

Приняв мои магические токи.

Пусть темнота вовек пребудет,

                                             пусть,

Надеюсь, ни о чем не пожалею

Но каждый вечер яростно молюсь

За фонари, за свет в конце аллеи.

И все-таки однажды я проснусь,

Переберу усталые листочки

Про три войны и про Святую Русь

И больше не напишется ни строчки.

* * *

Была моя Поэзия шершава,

Мне было двадцать,

Лучше я не мог,

Мы ставили понтоны

                       близ Варшавы,

Текла моя Поэзия

                            меж строк.

Стоят и ныне

                 узники Варшавы?

Метель и дождь

                сгибают их в дугу.

Поэзия по-прежнему шершава

И плачу я –

                    я лучше не могу.

                                                     Май 2002 г.

Неотправленное письмо

Надоело мне до смерти

Время железное,

Не в чести чудаки.

Я хочу посвятить тебе

Нежное-нежное,

Ну четыре строки.

Про рассветы и зори,

Про рожь с повиликою

На, – лови.

Сочинить бы бездонное,

Равновеликое

Любви.

* * *

Я лечу сквозь смуты и надежды,

Ожидаю чуда от гонца,

Сбрасываю тесные одежды,

Но не раскрываюсь до конца.

Тайный мир мой призрачен и тесен

Мы внутри жестокого кольца,

Может быть, я тем и интересен,

Что не открываюсь до конца.

Я звучу в каком-то странном мире

В двух вершках от ада и венца,

Нотой, оторвавшейся от лиры

И не растворенной до конца.

* * *

Я недоверчив с фронта к орденам,

Когда их пять одной и той же масти

Я видел ад. Я был, поверьте, там,

Где сквозь санбаты в тыл сочатся части.

Но только раз, но только раз в году

От памяти контуженной не деться.

Я прикрепляю "Красную Звезду"

На неритмично бьющееся сердце.

Мне говорят блюстители – не там,

Звезда должна светиться где-то справа –

Неприменим регламент к орденам –

У каждого свое святое право.

На летний дождь, на вечность и на миг.

Симпатию и ненависть к соседу.

А я. Что я? Мой подвиг не велик.

Достаточно, как память, "За Победу"!

У ПАМЯТНИКА ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ РОССИИ

Девятый век в защите круговой,

Мне видятся защитники России –

И витязи, идущие на бой,

И бабы, что по мертвым голосили.

А ветер дует с северных широт,

А реки вспять уходят,

                         как в мультфильме.

А Волхов все течет наоборот –

Не как всегда,

                А с Ладоги да в Ильмень.

Двадцатый век в защите круговой –

Солдаты в латах, ангелы босые...

Не посылай детей своих на бой,

Прошу,

       придумай что-нибудь, Россия.

ТОСТ

За всех солдат, потерянных в бою,

За всех людей, невинно пострадавших,

Нашедших смерть в нерадостном краю

И никогда себе не изменявших.

За неспособных к лжи и грабежу,

За седину, сменяющую русость,

За стариков, пришедших к рубежу

И поборовших собственную трусость.

* * *

Я чувствую – и значит, я живу,

Но я живу, и значит, удивляюсь.

Глаза закрою – вижу наяву,

В бездонные пространства удаляюсь.

Я удивляюсь, что еще живу,

Что в Сорок первом

               не был сбит над Ельней,

Что впитываю сосен синеву,

А не качаюсь

               рощей корабельной.

Что ты приходишь

               разделить ночлег,

И только одному

               не удивлюсь я,

Что выпаду

              когда-нибудь

                        как снег,

И стану речкой,

              озером

                         и Русью.

* * *

Пытаюсь сквозь грехи и заблуждения

По новому смотреть на небеса.

Еще стоят в Полесье заграждения

И караулят топкие леса...

Закону сохранения энергии

Подвластны люди, топи, берега –

Лежит в земле Полесья артиллерия

И охраняет белые снега...

Я должен к ней прийти на поклонение

Иначе будет совесть не чиста.

Забытое войною поколение,

Не снятое старшинами с поста.

* * *

Я, может, треть жизни провел на Никитской

Она моя радость и боль...

Здесь бегает к Сетуни Сева Багрицкий

Улицей Красных Зорь.

Цветет за окном васильковое море,

И тополь шумит за окном.

Восходят над Кунцевом Красные зори,

А улицы встанут потом.

Качаются в садике сонные груши,

Живу я как будто взаймы.

Навеки запали в раскрытую душу

Два месяца страшной войны.

Замолкнут к утру пулеметные точки,

Никто не уснет до зари.

Оборваны пулей последние строчки,

Оборвана подпись «Багри...»

Но я живу, словно в старинной мечети,

В горячем запутанном сне.

Цветаевский стих вырезает Вучетич

Ножом на столетней сосне.

* * *

Сквозь проволоку, горечь и помехи,

Завистников недобрый артобстрел,

Нестоящие шумные успехи

К твоей душе прийти я не успел.

У бруствера последней обороны

Остался нераспутанным клубок.

Умолк Максим – окончились патроны,

А я не спас, не вынес, не помог.

Что мне прощенье будущих конвентов,

Что отпущенье собственных грехов.

Не трогайте заклеенных конвертов

И неопубликованных стихов.

Суровая быль

Сегодня у меня праздник. Майор надумал наконец-то дать мне более или менее связное описание своей военной жизни. Но отдельные фрагменты ее мне давно известны. Ведь мы знакомы с А. Л. почти шестьдесят лет.

Она родилась в Борисове – это город в ста километрах к востоку от Минска. В 1941-м она была студенткой. Все войны для студентов начинались почти одинаково. В Москве, в Минске, в Ленинграде. Но когда бомбили Минск, где она училась, в Москве было еще тихо. Тем не менее, занятия кончились и в Москве и в Минске. Город бомбили. Она вышла на улицу и пошла, куда глядят глаза. Ее дом был уже разрушен. На дороге, о чудо, встретила свою семью. И пошла искать партизанский отряд. Отряд назывался "Разгром". А комиссаром отряда некто Сосункевич. Фамилию эту она будет помнить всю жизнь. Именно он отдал приказ одному из партизан отряда убить ее родителей. Он боялся, что, попав в плен, они наведут на след отряда немцев. Но, может быть, в основе этого предательства лежала его генетическая неприязнь к евреям. Такова была логика предательства. С тех пор всю оставшуюся жизнь она будет ненавидеть комиссаров. После войны вышло много книг о "Рельсовой войне" в Белоруссии, о партизанах. Одна из этих книг называлась "Суровая быль". Но об убийстве партизанами своих сограждан в ней нет ни слова. Видно эта быль оказалась бы слишком сурова для партизан.

Ее звали Циля. Девушка с библейским именем Цилия изображена на картине Рафаэля. Историю ликвидации своих родителей она узнает лишь после войны на встрече с партизанами отряда "Разгром". Но это будет лишь после победы. А всю войну более 2-х лет она проведет в партизанском отряде.

А что в Москве. Во 2-ом Меде идут занятия. Неожиданно объявляется общее построение. Студентов медиков объявляют мобилизованными. Вчерашние студенты садятся на газики, их высаживают на площади Восстания перед домом с колоннами, где всегда был Центральный институт усовершенствования врачей. Генерал Смирнов благословляет их на фронт. Он едва успевает позвонить на Филипповский домой. Колонна расхлябанных газиков докатывается по Можайке до Вязьмы. Дальше пути нет. Немцы захватывают Юхнов, Ельню. Армии перемешиваются в огромном котле. Через сорок лет я напишу о тех днях.

Я удивляюсь, что еще живу,

Что в сорок первом

       не был сбит под Ельней,

Что впитываю сосен синеву,

А не качаюсь

              рощей корабельной.

Но я не был в тот год под Ельней. А под Ельней был вчерашний студент Абрам Певзнер. Немцы захватывают Ельню. Не успевая получить диплома, студент 4-го курса Абрам Певзнер получает первое направление на фронт, благо он близко.

Шварц Наум Зиновьевич