|
Но чем-то ты, Наум Зиновьевич, руководствуешься, хотя и не признаешь правила? Чем-то руководствуюсь.
Интуиция – она редко подводит.
Грамматические ошибки. Роман без грамматической ошибки – не роман.
Британскую энциклопедию проверяли двенадцать редакторов и восемнадцать корректоров, а на ее первой странице было вытеснено золотом – "Энциклопудия"!
Это не я придумал, а сам Илья Ильф. А меня проверяет только Галина Михайловна. Чувствуете разницу.
Правила отбора материала. Я публикую и свое, и чужое. Чужое даже с большей радостью. Все мы дети одной матери – чье имя Россия. Объективность. Поэзия – вещь необъективная. Если я перебрал своих строчек в ущерб чужим – прошу меня извинить.
Итак, Галина Михайловна, – поехали.
* * *
Я двойная звезда. Я – Сириус
Из созвездия Пса,
Не буди меня,
Я не Ирис,
Пусть приснятся мне
Чудеса.
Сохрани меня
От отчаяния,
Выдь на мол.
Проводи на обряд венчания –
На престол.
Будут сниться мне
Льдины талые –
Ледоход.
Невеселая гроздь отчаяния,
Черный лед.
Жизнь моя –
Это гроздь отчаяния,
Гроздь рябин…
Недопитая чашка чая,
Я – один.
Мой памятник
Жизнь – не бронзовый памятник,
Не гранита одежды.
Мой невидимый маятник –
Сплав мечты и надежды.
Раскачался мой маятник–
Желтый – в крапинку – ирис.
Я воздвиг себе памятник –
Иль мне это приснилось?
От любви до отчаяния
Два мгновенья надежды.
Что мне делать ночами?
Двух рябин своих между?
Ничего не пророчу
Ни теперь и не прежде.
Я открыл этой ночью
Желтый ирис надежды.
И плывут мои бриги –
Проплывают ночами.
Безутешные миги
Каравеллы отчаяния.
Анатолий Передреев
Из юности
Не догорев, заря зарей сменялась,
Плыла большая круглая луна,
И, запрокинув голову, смеялась,
До слез смеялась девушка одна.
Она была веселой и беспечной,
И каждый вечер верила со мной
Она любви единственной и вечной,
В которой мы признались под луной.
...Давным-давно мы навсегда расстались,
О том, что было, не узнал никто...
И годы шли,
И женщины смеялись,
Но так смеяться не умел никто...
Мне кажется, что посреди веселий,
В любых организованных огнях,
Я, как дурак, кружусь на карусели,
Кружусь, кружусь на неживых конях!
А где-то ночь всё догорать не хочет,
Плывет большая круглая луна.
И, запрокинув голову,
Хохочет,
До слез хохочет девушка одна...
* * *
Эта полночь тиха и пустынна...
Ты ко мне прислонилась плечом...
Ты, конечно, ни в чем не повинна,
Не повинна, конечно, ни в чем.
Ты ни в чем не повинна... Но, боже,
Что свело на земле этой нас?!
Никому не рассказывай больше
Всё, что ты рассказала сейчас.
Это всё я один понимаю
В пустоте, в темноте, – в тишине...
Но и мне – я прошу, обнимаю,
Не рассказывай больше и мне.
Среди всех в чём-нибудь виноватых
Ты всегда откровенней других...
Но зрачки твоих глаз диковатых
Для меня непонятней чужих.
По каким они светят законам,
То слезами, то счастьем блестя?
Почему в окруженье знакомом
Ты одна среди всех, как дитя?
И зачем я сегодня всё время,
Окруженный знакомой толпой,
Объяснялся словами со всеми,
А молчанием — только с тобой?.
Но когда я тебя обнимаю,
Как тебя лишь умею обнять,
В этой жизни я всё понимаю,
Всё, чего невозможно понять!
* * *
Кормила птиц из маленьких ладош,
Зимой цветы из кружки поливала
И облака высокие, и дождь,
И дрожь осенних листьев понимала.
Я помню всё, Я помню все слова,
Из коих ты не поняла ни слова,
Но ты всегда останешься права...
Я помню всё и повторяю снова:
Ты облака высокие, и дождь,
И дрожь осенних листьев понимала,
Я видел сам – кормила из ладош,
Я видел сам – из кружки поливала!
Александр Кушнер
* * *
Жить в городе другом,
Как бы не жить.
При жизни смерть дана –
Зовется расстояньем.
Не торопи меня,
мне некуда спешить
Летит вагон во тьму
О, смерти нарастанье!
Какое мне письмо докажет –
Ты жива?
Мне кажется, что ты
Во мраке таешь, таешь
Беспомощен привет
Бессмысленны слова
Тебя в разлуке нет,
При встрече – воскресаешь.
Гремят в промозглой мгле
Бетонные мосты
О ком я так томлюсь
Во тьме ломая спички?
Теперь любой пустяк
Действительней, чем ты
На столике – стакан,
На летчике петлички
На свете, где и так
Все держится едва
На ниточке висит,
Цепляется, вот рухнет
Кто, сделал, чтобы ты
Жива и не жива
Была как тот огонь:
То вспыхнет, то потухнет.
Романтизм. Что это такое? Как все "измы" нечто непонятное, занудное, псевдонаучное.
А, если проще? Если – от Человека, от жизни? От юности, которую еще не забыл? Походы в Природу, в горы, песни у костра. Оптимизм, надежда, что все впереди, что жизнь не абсурд, что лучший роман еще не написан.
Итак. Романтика жизни, ее аромат. Но жизнь меняется. От эпохи к эпохе. Из года в год. Что ж – Эпоха, Человек. – Боги и Богини. Олимп. Гладиаторы. Воины. Рыцари. Рабы и рабыни. Золото и драгоценности Пушкинские балы. Восстания и революции Государства. "Просвещение". Несбывшиеся мечты о всеобщем равенстве. Мечты на дорогах к далеким планетам. Мечты о яблонях, которые будут цвести не только на Марсе, но в наших собственных душах.
Присаживайся, дружище. Яблони должны цвести и на Земле. Выпьем за юность мира, за оптимизм в собственной душе. Наполним паруса романтики вечно юными ветрами. Я не скажу, что жить на Земле становится легче. Скорее наоборот. Все чаще надежды сменяются отчаяниями. Все больше приходится прилагать усилий и мудрости, чтобы сохранить в душе оптимизм.
Но последней уходит любовь
На армейских носилках Надежды.
Я был там. Я видел, как она уходит.
От нашего мужества зависит, сохраним ли мы в наших душах, Романтику. Нашу новую Романтику. Нашу Неоромантику.
Маргарита Алигер
ЗА КУЛИСАМИ
Идет спектакль, –
испытанное судно,
покинув берег, в плаванье идет,
бесповоротно, слаженно и трудно,
весь – действие, весь – точность,
весь – расчет.
Идет корабль. Поскрипывают снасти.
Идет корабль, полотнами шурша.
Встает актер, почти летя от счастья,
почти морскими ветрами дыша.
Пускай под гримом он в потоках пота,
пускай порой вздыхает о земле,
ведет корабль железная работа,
и он – матрос на этом корабле.
Он должен рассмешить и опечалить,
в чужие души истину вдохнуть,
поспорить с бурей, к берегу причалить
и стаю чаек с берега спугнуть.
Дмитрий Кедрин
ПОЛУСТАНОК
Седой военный входит, подбоченясь,
В штабной вагон, исписанный мелком.
Рыжебородый тощий ополченец
По слякоти шагает босиком.
Мешком висит шинель на нем, сутулом,
Блестит звезда на шапке меховой.
Глухим зловещим непрерывным гулом
Гремят орудья где-то под Москвой.
Проходит поезд. На платформах танки.
С их башен листья блеклые висят.
Четвертый день на тихом полустанке
По новобранцам бабы голосят.
Своих болезных, кровных, богом данных
Им провожать на запад и восток...
А беженцы сидят на чемоданах,
Ребят качают, носят кипяток.
Куда они? В Самару, ждать победу?
Иль умирать?.. Какой ни дай ответ, -
Мне все равно: я никуда не еду.
Чего искать? Второй России нет!
1941
Семен Гудзенко
* * *
На снегу белизны госпитальной
умирал военврач, умирал военврач.
Ты не плачь о нем, девушка, в городе дальнем,
о своем ненаглядном, о милом не плачь.
Наклонились над ним два сапера с бинтами,
и шершавые руки коснулись плеча.
Только птицы кричат в тишине за холмами.
Только двое живых над убитым молчат.
Это он их лечил в полевом
медсанбате,
по ночам приходил, говорил о тебе,
о военной судьбе, о соседней палате
и опять о веселой военной судьбе.
Ты не плачь о нем, девушка, в городе дальнем,
о своем ненаглядном, о милом не плачь.
... Одного человека не спас военврач –
он лежит на снегу белизны
госпитальной.
Венгрия
1945
* * *
После первых раскатов грома
оседает кирпичная пыль.
Пять шагов до соседнего дома —
все равно, что пятнадцать миль.
Только нам не впервые драться
в переулках за каждый метр.
И упрямого сталинградца
не берет на Дунае смерть.
Не берет орудийным шквалом
и гранатой из-за угла.
Нас по всем чердакам и подвалам
смелость дерзкая провела.
Мы прикладами и ножами
разговаривали с врагом.
Мы рассветами и ночами
штурмовали проклятый дом.
... Ну, а если шальная пуля
кончит путь мой и ратный труд,
не в почетном меня карауле,
а в атаке друзья помянут!
Венгрия
1945
* * *
В Праге хоронят погибшего после победы
майора.
Влтава тиха,
но гремит орудийный салют
Женщины плачут.
Мужчины молчат у собора
и, обжигая ладони, гильзы на память берут.
Гильзы хозяйки начистят кирпичною пылью.
Первые ландыши, ландыши будут стоять на окне.
Ландыши красными станут!
И к правнукам былью
сказка придет о салютах, цветах и войне.
1945
Шварц Наум Зиновьевич
| 
