|
Отрывки из лирического дневника в балладах и романсах
|
Самородки лежат
Вдоль коротких ручьев и карьеров.
Ставлю верхним пределом
Одиннадцать строк,
Остальное – песок. |
Когда Человек думает о самом главном – в его сознание приходит слово «смысл».
Человеческая жизнь полна смыслов, но одни из них абсурдны, т. е. – лишены смысла, по сути, другие – невыполнимы или, что тоже, бессмысленны в данных ситуациях.
Одним из непреходящих, вечных смыслов является Любовь.
Жить без Любви можно, но неприятно, неудобно, противно. Что такое любить? Любить – считать кого-то или что-то большим, чем ты, к кому бы это слово ни было обращено – к Природе, Женщине, Потомку, Будущему. Почему?
Все приедается, надоедает. Любить – значит менять ценности, которыми живешь, учиться новому, неведомому, развиваться, обновляться, расти.
Жить без приоритетов можно – скажу я. Но Человек без приоритетов – это белая книга, в которой ничего не написано. Это небо без облаков, звездное небо без звезд. Это неинтересно. Жить без приоритетов – это любить все.
Но это невозможно. В конце концов, для любви нужна энергия. А на все ее не хватит.
Абсолютов в Жизни не существует. Любовь – одна из немногих истин, ради которых стоит жить. Иногда на долю Человека выпадает ненавидеть. «Люблю тебя, но странною Любовью» – сказал, кажется, Лермонтов. Но есть ли на свете Любовь, которая была бы без странностей. Любить можно всю жизнь. Всю жизнь ненавидеть невозможно. Это противоестественно. По замыслу Создателя, в конце концов.
Согласиться с тем, что Любовь не имеет смысла – равноценно тому, чтобы согласиться с тем, что не имеет смысла Жизнь. В земной Жизни были такие бесплодные периоды. Но Жизнь, простите за тавтологию, всегда брала верх.
Владимир Соловьев считал, что Любовь не предназначена для продолжения рода. Она не нужна и для продолжения Жизни. Но Любовь как понятие обращено на Жизнь и окрашивает Жизнь в радостные жизнеутверждающие тона.
Мой Бог – это я сам. И мне не нужно особыми средствами поддерживать горение своей души. В ней горит ровное, редко прерываемое пламя. Вот я иду по слегка припорошенной лыжне. Я смотрю на мир глазами влюбленного в Жизнь Поэта. Я вижу краснеющие веточки краснотала, замерзшую прошлогоднюю полынь. Еще не застывший ручей. Поворот уходящей вдаль дороги. Все это окрашено светом влюбленного в мир Поэта – светом моей любви к миру.
Если на полупрозрачную призму падает солнечный свет, она разлагает его на составляющие. Один из лучей, к которому Человек ощущает безотчетную симпатию, дороже ему всех остальных. Этот луч становится со Временем его сутью, его «Кантовским стержнем». Смыслом его существования. Этот стержень не дает ему сбиться с дороги. Помогает ему всю Жизнь оставаться самим собой. Мой «Кантовский стержень» – Поэзия, одухотворенная Любовью.
Что же такое Любовь? Мы эгоистически бездарно ограничиваем понятие Любви любовью к Женщине, выбросив из него все остальное – мир, всю остальную Жизнь, – живую и неживую Природу, зверье, звезды, оставив – приличия ради,– Бога.
Мы стали любить лишь себе подобных. Мы воспеваем Дарвиновский эгоцентризм, ядром которого – поедание одного вида живого другим. Мы забыли о том, что суть и радость Любви заключается в отдаче, а не в получении, мы не подумали о том, что перерытая небоскребами Земля не доставляет любви девственной природе.
Мы не думаем о том, что Жизнь это не только Человек, но и все остальное и это все остальное тоже живет, чувствует и любит. Что нарушение равновесия между Человеком и Землей сулит Человеку больше бед, чем преимуществ, что полная любовь – взаимна.
«А если это Любовь?» – вопрошал когда-то чешский писатель Павел Когоут? Действительно – странной Любовью любим мы – любим, забывая всех, кроме себя.
Итак, мы неправомерно, бездарно сузили понятие Любви. В этом отразился, быть может, рационализм эпохи «Просвещения», забвение эмоциональной половины земного существования, пренебрежение «Прекрасным», забвение своей Природы, забвение того, что составляет суть Человека. Мы забыли, для чего мы пришли на этот свет и ради, чего по большому счету живем на нем.
И все же. Почему в Человеке больше жестокости, чем Любви. Больше эгоизма, чем Альтруизма, больше зла, чем добра. Почему Человек чаще хочет есть, чем думать, разрушать, чем созидать. Список этих «Почему» можно было продолжить. Но ответ на вопрос ясен.
Человек вышел из стада, из борьбы с силами могущественной Природы, из звериных инстинктов, из войн и несправедливости. Два миллиона лет человеческой эволюции оказались недостаточными, чтобы миром стала править Любовь, а не зло, прекрасное, а не безобразное, гармония, а не хаос.
Человек, повторяю, вышел из варварства каких либо два миллиона лет назад. Лишь во времена неолита в самом Человеке пробудилась рефлексия, И он стал понимать, что он центральная фигура мироздания. Но это произошло лишь десять тысяч лет назад. Этого оказалось совершенно недостаточно, чтобы превратить сознание в доминирующую суть Человека.
Глубинная суть Человека осталась незатронутой человеческой эволюцией. Сознание Человека осталось по большому счету на уровне предсознания, мышление на уровне предмышления. Жизнь продолжает оставаться на уровне преджизни.
Здесь не место рассматривать, почему это произошло. Как всегда, Природе не хватило Времени для совершенствования сознания. Человеческим стадом стали управлять люди, которые сами еще не вышли из варварства.
Попытка загнать сверхчеловеческую силу в поверхностные, материальные слои сознания грозит человечеству неисчислимыми бедами. Народная мудрость говорит: – «Есть сила – ума не надо». Можно, конечно устроить на Земле еще пару-другую атомных войн, можно превратить сознание в компьютер, создать неизвестно для чего искусственный интеллект. Только зачем? Только, что дальше?
Мы должны вспомнить, что такое Любовь. Мы должны вспомнить, что пока живет Человек – продолжается эволюция, что вектор человеческой Любви должен быть направлен на исправление человеческой Жизни.
О музах мы знаем до обидного мало. Роберт Шуман так и не смог объединиться со своей возлюбленной – Кларой Вик. Ференц Лист был аббатом. О его судьбе я не знаю ничего. О Бетховене – несколько больше. Он любил глубоко и вдохновенно Терезу Брунсвик. Их любовь была взаимной. Но судьбе было не угодно, чтобы они были рядом. Софья Берс и Анна Достоевская были истинными писательскими музами. Почему я пишу об этом? Человечество должно знать своих бессмертных возлюбленных.
ПОТРЯСЕНИЕ
Как каждый современный образованный человек нашего времени я десятки раз слушал «Евгения Онегина» и «Пиковую даму». Но ни одно исполнение не произвело на меня такого впечатления, как сегодняшнее – 5 июня 2003 года. Но все по порядку.
Я включил «Орфей». Первое, что поразило меня – был голос. Я тотчас понял, что передают не музыку и не литературу. Это была Поэзия. Ее блистательно читала Алла Демидова. Но завораживал не только голос. Здесь было нечто другое. Один Поэт читал поэзию другого. В старении Онегина Пушкин едва ли был виноват. Мне давно приелись и музыка Чайковского и его стихотворные тексты. Нужен был гениальный Режиссер. Нужна была новизна. Пушкин здесь не был виноват. Не был виноват, тем более, Чайковский. Просто – приелось, стало рутиной.
«Поэзия должна быть глуповатой». Этот афоризм пустил в оборот сам Александр Сергеевич. Прошло более ста лет, и шутка эта напрочь приклеилась к Поэту.
Что ж. За все надо платить. За шутки тоже.
Итак. Нужен был гениальный Режиссер. Им стала Алла Демидова. Впрочем, я однажды уже слышал подобного гениального исполнителя. Им был Иннокентий Смоктуновский. Но его в этом мире давно уже нет. И мы говорим о Демидовой.
Итак, Чайковский. Но я думал о своем. О своей нескладной жизни Поэта и Человека, о своей музе Г.М., которой посвятил едва ли не половину своей Поэзии. Я думал о том, как настаиваются в притертом флаконе духи, как духовно растет, преображаясь в божество, земная женщина. Я думал о том, что может дать Поэзия Поэту, рискнувшему выйти за свои пределы.
Итак, рядом с Героиней Пушкина вставала моя земная муза. Я давно с восхищением наблюдал за ее духовным ростом, видел, как все чаще она переключалась с бездумных кроссвордов на Поэзию, которую по большому счету, мало кто понимает. На моих глазах дикий шиповник превращался в розу. И я с восхищением всматривался в своего «Пигмалиона».
И не сильно преувеличивал, когда говорил ей то ли в шутку, то ли всерьез.
– Мы давно с тобой в Вечности.
Коли веришь – Я рад.
Я понимаю, что сегодня после Демидовской передачи нахожусь в состоянии эйфории – в приподнятом душевном состоянии.
Но урок, преподнесенный Пушкинской Татьяной своему отвергавшего ее кумиру, урок всех Русских Татьян Онегинам, так и не понявшим, что есть что и кто есть кто в этой земной жизни.
Но что же делать дальше? Что такое любовь. Что такое Жизнь? И что мы должны делать с Любовью, если мы хотим, чтобы она действительно стала «Прекрасной».
Недавно я написал по поводу рассказа Константина Паустовского, что считаю этот рассказ одним из откровений о любви. Но. К.Г. закончил рассказ словами «Я не знаю, что такое Любовь». Конечно, он знал это. Он просто пошутил. Но это дает мне повод уже без всяких шуток возразить ему. Я знаю, что такое Любовь. Любовь – это Поэзия, колеблющаяся между надеждой и отчаянием.
Можно придумать не один десяток не менее контрастных афоризмов Любви.
Но суть совсем не в том. А в чем же?
Мы должны осознать, как духовно беден Человек. Что он так и не стал Человеком. И чем быстрее бежит Время, тем дальше отдаляется он от своего Истинного предназначения.
Итак. Я знаю, что такое Любовь. Я не знаю, что такое Любовь. Я знаю, что такое Поэзия. Я не знаю, что такое Поэзия. В любом случае, это нечто, колеблющееся между любовью и отчаянием.
Но в любом случае после Бодлера из Любви и Поэзии ушла простота. Но именно такую Любовь воспевали Поэты всех Времен.
Я не знаю, удастся ли мне написать свою «Любовь Поэта» в балладах и романсах. Я не знаю, отважусь ли передать свою «Любовь» Алле Демидовой, еще не знающей о моем существовании. Но я уверен, что Любовь – это всегда прекрасно.
* * *
Когда дождит, когда на сердце пусто,
Дела плохи –
Иду в леса, где заячья капуста,
Трава и мхи.
Зеленый ледниковый камень
И сухостой,
И поглощаю жадными глотками
Лесной настой.
И тотчас отзывается, стихая,
Ночная зыбь.
Стоит, крылом усталым не махая,
В болоте выпь.
И прячется в заросшую воронку
Мой трудный час.
И смотрит подозрительно вдогонку
Вороний глаз.
* * *
Лес рассеянным светом подсвечен,
А туман горьковат и белес.
Дерева, расщепленные смерчем,
Навалились на плечи берез.
Камышей неокрепших когорта
Караулит лесной водоем.
И стучит, опершись на аорту,
Расщепленное сердце мое.
Золотое извечное братство.
Не приемлю болот и трясин,
Прославляю лесное богатство
И пугливые лапки осин.
Облетающих листьев сполохи –
Этот рыжий дубовый костер,
И в минуту, когда станет плохо,
Милосердные плечи сестер.
* * *
И свет звезды, и легкий нежный иней,
И туча, продырявленная с краю,
И мокрый куст лилово-желто-синий,
Названия которого не знаю, –
Запомню все: поникший сноп рябины,
Беспомощно повисшие качели,
И дикой розы коготь ястребиный,
Вонзенный в мое сердце – Торричелли.
Но ранним утром все-таки увижу
Осенних туч разорванную стаю
И свет в душе багрово-желто-рыжий,
Название которому не знаю.
* * *
Ну что же – дождь, как дождь,
Клубятся тучи роем,
На мокрых спинах луж –
Бегущие круги.
Пришла пора – ну что ж
Окно в простор откроем
И в дальний ельник – в глушь
По зарослям куги.
В далекий лес уйдем,
В костер листвы подбросим,
Пусть будут нас беречь
Еловые зонты.
И будем ждать с огнем,
Когда злодейка осень
Сорвет с кленовых плеч
Намокшие бинты.
И будем ждать в глуши
Покоя и погоды.
В бидон моей души
Печаль успеет стечь.
Зачем же видишь ты
Багряный отсвет иода
И мокрые бинты,
Спадающие с плеч.
* * *
Висит земля на солнечных укосинах,
Вздыхают мухи сонные меж рам.
Есть краткий миг между зимой и осенью,
Когда тепла и стужи пополам.
Когда, пройдя сквозь точку равновесия,
Земля уходит к новым холодам,
Когда, теряя в мудрости и весе, я
Лечу навстречу бедам и годам.
Все больше туч, все меньше в сердце просини,
Но слитки слов и золота отдам
За краткий миг между зимой и осенью,
Когда тепла и стужи пополам.
* * *
Луна восходит, острая, как нож,
Луна восходит, чтобы в сердце ранить.
Стрижи летают.
Значит будет дождь
По мокрым красным крышам барабанить.
Почти что ночь.
Звенит о стекла шмель,
Скребется мышь, не пойманная кошкой.
И над крыльцом не срубленная ель
Бросает шишки длинные в сторожку.
Найду калитку.
Тихо выйду в рожь,
Услышу трав качающихся трепет,
И крупных капель медленная дрожь
Остудит сердца раненного лепет.
Погасит вдруг серебряную брошь,
Упрячет в тучи, вынув из оправы...
А утром успокоившийся дождь
Не пустит нас в черемухи и травы.
* * *
Памяти К.Г. Паустовского
Он помнит снег, альпийскую метель.
Траву под снегом, каменные глыбы,
Ручьи, в которых плещется форель –
Веселые отчаянные рыбы.
Старинный дом у треснувшей скалы,
Нагар свечи и зыбкий свет вечерний,
И хвойный запах солнечной смолы,
И музыку, подаренную Черни.
Он помнит пар от загнанных коней,
Густую ночь при выкриках команды,
Немую пляску факельных огней,
Что жгут во тьме спешащие жандармы.
В дому погаснут свечи на века,
Рванутся тени в прыгающем свете...
И вдруг застынет нежная рука
На снежно-белом жестком эполете.
* * *
Что ты тянешься ввысь, валторна, –
Высоте твоей есть предел.
Все исполнено, все повторно,
Звук твой сказочный потускнел.
Только что это – нет повтора,
Нет знакомых Татьян и Марф –
Плавно кружится Айседора,
Завернувшись в прозрачный шарф.
Как ей душно здесь – без простора
Средь залетного воронья.
Где-то падает Айседора
Без Есенина и вранья...
* * *
Куда девались эти плесы длинные –
Сплетенье солнца, Волги и Оки?
Но плеса нет. Лишь роторы турбинные,
Забыв про время тянут бурлаки.
Течет вода, идет в турбины силища,
Глазами кошек бакены горят.
Но Волги нет – одни водохранилища
Роняют слезы скудные в каскад.
Иду сквозь шлюзы, руки расцарапаны,
Немеет сердце, падая сквозь ад.
Но сердца нет. Остались только клапаны,
Лишь клапаны притертые стучат.
* * *
Г.М.
Из года в год
Листы роняют рощи,
А люди все зануднее –
важней.
Слова должны быть
проще,
только проще
Стихи должны быть
Мраморней
Нежней.
Да. Я – Поэт,
Но что моя Вам Вечность?
Я, как к Тебе
К бессмертию привык.
Давай-ка выпьем лучше
За беспечность
За твой
почти не старящийся лик.
Ведь мы с тобой
Навечно пилигримы,
Сегодня – здесь,
А завтра будем там.
Давай найдем
Могилу Саши Грина. –
И он когда-то
лазил по горам.
Ну что же. В путь?
Возьмем щепотку соли
И прыгнем в море
В бронзовый рассвет.
Наш вечен Путь –
От Грина до Ассоли.
И нам с тобой
На пару –
Сорок лет.
8 июля 2003 г.
* * *
Я лечу сквозь смуты и надежды,
Ожидаю чуда от гонца,
Сбрасываю тесные одежды,
Но не раскрываюсь до конца.
Тайный мир мой призрачен и тесен
Мы внутри жестокого кольца,
Может быть, я тем и интересен,
Что не открываюсь до конца.
Я звучу в каком-то странном мире
В двух вершках от ада и венца,
Нотой, оторвавшейся от лиры
И не растворенной до конца.
* * *
На изгибе реки:
«Не бросать якоря» –
Тонет в Свири
Костер догорающий.
«Не бросать якоря» –
Но мне кажется, зря
Здесь поставили знак
запрещающий.
Я здесь жил бы с апреля
и до декабря,
Я б забыл про победы –
про Пирровы.
Все б смотрел на восток,
где восходит заря,
И писал бы сонеты
Шекспировы.
Позабыв про свою
нелюбимую роль
И припомнив
законы компрессии,
Я бы в них спрессовал
свою радость и боль
И с судьбою пришел
В равновесие.
* * *
В вологодских лесах
стало много светлей,
На тропинках листва
цвета лисьего.
Не пытаюсь запомнить
названья церквей,
Проникаю в глаза
Дионисия.
В эти фрески,
что золотом стертым горят,
В эти нимбы
цветов терракотовых,
В этот черный,
углем прожигающий взгляд
Из отвесных глубин
Ферапонтова,
В замутненные
горькие слезы Шексны,
Что из Белого озера
вытекли,
В проходные мои
пароходные сны
И погосты замшелые
Вытегры.
* * *
Заметает лесные протоки
Горьковатой дубовой листвой.
Валаам – это значит высокий,
А я думал, что это святой.
Седовласый и белобородый,
С золоченым распятьем в руках –
То ль частица карельской природы,
То ли с ликом иконным монах.
Остров сосен и елей зеленых,
Остров снятых когда-то с креста.
Валаам – это остров влюбленных
В неподкупную совесть Христа,
В блюдца светлых озер и гранитов
И неброских цветов полевых,
Валаам – это пепел убитых
И воскресших желаний моих.
МОЛИТВА
Г.М.
Поднимите меня
Над речною поверхностью, шлюзы,
Закружите меня
Над просвеченной гладью, мосты.
Мне привиделось ночью,
Что жизнь моя катится юзом,
Что дымят тормоза
И не взять мне вовек высоты.
И еще мне приснилось:
Я вышел к пруду спозаранку –
Караси золотые
Плывут сквозь дырявую сеть.
Поднимите повыше
Мою неупавшую планку.
Помолись за меня,
Я смогу над собою взлететь.
* * *
Мне кажется, что я когда-то жил,
Мне кажется, что я не раз рождался,
Что в прошлом веке Вас я полюбил
И в позапрошлом на дуэли дрался.
Мне кажется, я был всегда один
И тот же – лишь менялось время,
И что от детства до моих седин
Всего семнадцать крошечных мгновений.
И в каждое – я Вас боготворил,
И в каждое – как отрок волновался,
И, все-таки, я Вас недолюбил,
Хоть каждое мгновение рождался.
Не совершил чего-то, видит Бог,
Не претворил в добро идеи земства,
Не написал каких-то главных строк,
Чего-то не довел до совершенства...
* * *
Готов на любые уроны,
Лишь только бы пела труба –
Верни мне свои легионы,
Рябая индейка-судьба.
Верни мне замерзшую Вислу
И юность без лишних обуз,
Мои лейтенантские мысли
И башни седых Сиракуз.
Верни... Я б вознесся сосною
С узлами причудливых вен
Иль вечной разлился весною,
Которую создал Роден.
Я б выкинул флаги над башней
Иль поднял свой собственный флаг,
Я прожил бы жизнь бесшабашней?
Не знаю... Но только не так.
* * *
Уже шестьдесят, а спокойствия нет,
О славе земной не мечтаю.
Живу, будто знаю великий секрет,
Которого, к счастью, не знаю.
Как будто бы мчаться мои корабли
И курится трубка Колумба.
И видится где-то полоска земли,
А вовсе не сбился я с румба.
Как будто сегодня, на старости лет
Полно мое сердце отваги,
И вижу сквозь годы невидимый свет
В душе своей и в Малапаге.
Но трубка погасла. Лишь дым сигарет,
И в дыме бесследно я таю.
Как будто я знаю великий секрет,
Который вовек не узнаю.
* * *
Я ль должен сдаться, не дойдя до цели
По всем законам жизни и толпы
И влиться сердцем в синие метели,
И пасть в сугробы зернами крупы.
Я раз в неделю должен выйти в травы
И свой заряд восполнить от травы,
И в двух шагах от дымной переправы
Однажды прыгнуть выше головы.
Однажды прыгнуть выше «жажды мщенья»
За все людские мелкие грехи,
Я должен, должен вымолить прощенье
У этой старой сломанной ольхи.
Я должен сам найти свое значенье
В бездумном мире стали и белков
И бросить сердце в белое свеченье
Мою судьбу хранивших облаков.
* * *
Есть полчаса, когда внутри все мертво.
Когда себя зачеркиваю вкось...
Владей собой – зови на помощь черта,
Иди впотьмах на верное авось.
Есть полчаса. Смиренно и убого
Гремит во мне, качается фонарь.
Молись звезде, зови, безбожник, Бога,
Клади свои надежды на алтарь.
Есть полчаса – без ветра и без веры,
Когда свисают тряпкой паруса...
Не торопись отплыть в иные сферы
И верь до самой смерти в чудеса.
* * *
Когда я перестану улыбаться,
Во сне над паром марки отдирать,
Пятнистым мухоморам удивляться
И астры у старушек покупать...
Когда устану ночью просыпаться,
Непуганые рифмы ожидать,
Без ломких спичек самовозгораться
И мокрые поленья поджигать...
Туманным утром выйду я к причалу,
Двугривенный на воду уроню.
И вновь начну,
с трудом начну сначала
И, все-таки,
себе не изменю.
* * *
Разноцветное Время
Плетет бесконечную повесть.
Зарастают траншеи
В распаханной боем степи.
Мы – укор поколенья,
Его неотступная совесть –
Сохраненные богом
В истлевшей пехотной цепи.
Мы отстой поколенья,
Его неизбывная память.
Я остался в живых
Не затем, чтоб молиться на шлях.
Я хочу передать
До того, как бесследно растаять,
Свою карту-двухверстку
С проходами в минных полях.
* * *
Когда остановят злодейки-года
Мою золотую карету,
Я брошу сырые свои невода
В янтарную прозу поэта...
В багряную прозу, где плещет заря
И дремлет балтийское лето,
Где хрупкий холодный огонь янтаря
И Ниды песок перегретый.
В ней будут косые дожди над косой
Зализывать след от кареты,
И Нида катиться прозрачной слезой
В когда-то песок перегретый.
* * *
Возвращается жизнь в берега,
Превращаются в дым неудачи,
И луны золотые рога
Освещают забитые дачи.
Поздно тусклую лампу тушу,
Пережитую жизнь вспоминаю,
Но уже ничего не пишу,
Только изредка ногти ломаю.
В блюдце чай самоварный стужу,
Свое сердце спасаю от стуков,
Но уже никого не сужу
И деревья сажаю для внуков.
Мои яблони гнутся в дугу...
Закопаю у самого дерна
В нешироком приствольном кругу
Поражений незримые зерна.
На рассвете украдкой вздохну,
Перейду неостывшее поле,
И, вдыхая кленовую хну,
Посмотрю на деревья без боли.
* * *
Пишу для лесных паутинок,
В мохнатые травы уйдя,
Для мокрых заросших тропинок
И медленных капель дождя,
Для черных увесистых шишек,
Иголок, что дремлют, звеня,
Для рыжих курносых мальчишек,
Которые – после меня...
Я знаю, что эти прелюды
России теперь не нужны,
Пишу в ожидании чуда
Для нашей наследной княжны,
Моей зазаборной поляны,
Где спит полевое былье,
Родившейся в пятницу Анны
И светлого мира ее.
* * *
У каждого свой Пушкин и свой Рим,
Своих лохмотьев царственная тога –
Я должен знать, что я неповторим
И что моя единственна дорога.
Зачем бы я тогда существовал?
Когда бы кто-то мог со мной сравниться,
А твой, почти что правильный овал
В далеком веке мог бы повториться.
Увы... Не повторятся никогда –
Твоих волос серебряная прядка,
Твое случайно сказанное «да»
И глаз туманных древняя загадка.
* * *
Ошибаясь, страдая и плача
Ухожу от любви и погонь.
Мне Камчатская сопка Авача
Отдает вместе с пеплом огонь.
Освещают полнеба сполохи,
Я плыву по ушедшим мирам,
Непривязан канатом эпохи
К пустякам двухкопеечных драм.
Что поделать, мне снится Лаура
Шесть веков с половиной подряд...
Отчего же на сердце так хмуро
И отводишь ты в сторону взгляд.
* * *
Когда услышишь – сел на мель,
Застрял в песчаной толще –
Не верь. За тридевять земель
Сосной качаюсь в роще.
Моя пушистая постель –
За глинистым оврагом.
Мои «за тридевять земель» –
В минуте тихим шагом.
Меня домой ты не зови,
Прощаюсь с суетою.
Стою почти что визави
С березой золотою.
Стою с березой, как с женой,
В объятиях кружимой,
И упиваюсь тишиной
Досель недостижимой.
И только думаю – ужель
Из сна приходят сказки.
И кружит желтая метель
Березовые краски.
* * *
Качнется под птицей кленовая ветка,
Уткнется в нору свою крот...
Хорошие люди встречаются редко –
Их меньше, чем в Фивах ворот.
Над лесом натянута мелкая сетка,
Затянут дождем небосвод.
Веселые люди встречаются редко –
Быть может, три раза за год.
Сто лет зарастает на дереве метка,
Сто лет зарастает кора.
Как жаль, что ты мне улыбаешься редко,
Что кони стоят у двора.
Что дым над тропой расползается едкий
И время сквозь травы течет...
Счастливые люди встречаются редко,–
Но, может быть, мне повезет.
* * *
Ночные звезды падают без стука,
Лесные звезды светятся во рву.
Жизнь памяти короче жизни звука,
Упавшего в осеннюю траву.
Миг памяти короче кванта света,
Пронзившего сосновую иглу.
Век памяти тревожнее рассвета,
Залившего горячую золу.
Свет памяти печальней, чем гвоздика
В моем покрытом инеем саду.
Зов памяти беспомощнее крика
Рассвета, уронившего звезду.
* * *
Отмеченных горькою метой
Без слов отличишь за версту –
Ткачей, скрипачей и поэтов.
Которые ткут красоту.
Нехитрого ищут ответа
В дали немощенных дорог –
Где главная тема поэта
И в чем ошибался Ван Гог.
Огонь их холстов фиолетов,
Они у рождения вех.
Высокое братство поэтов
Заменит им шумный успех.
Подсолнухи – их эполеты.
Богатство их – несколько строк.
Как синие звезды, поэты
Плывут над землей без дорог.
* * *
После ливней мутнеют пруды
И заросшие ряской озера.
И в предчувствии близкой беды
Замолкают на миг разговоры.
После ливней ясней голова,
Будто вышел на землю из штолен.
И тягуче прозрачна смола
Беспокойных лесных колоколен.
Перспектива и совесть чисты,
Подсыхает под солнцем дорога,
Чуть рельефней в прожилках листы
И заметней присутствие Бога.
* * *
Живу в тиши, ловлю плотвичек в Наре,
Мои мечты обыденно просты.
И все же, все же – мы живем на шаре
И каждому до неба три версты.
Лишь три версты и только три мгновенья
И триста тысяч с лишним до луны.
Мне выдал Бог прозрение и зренье,
Ужель в осадке только валуны.
О горестях, о подвигах, о вере
Давно мечты засыпали снега...
И все же, все же – мы живем на сфере
И каждому до неба – три шага.
* * *
В.В.
Я знаю, ломаются люди и роботы,
В тепле прокисает вино.
Что ранние хлопоты – лишние хлопоты
Мне, видно, понять не дано.
Зато понимаю, что ласковой львицею
Приходит вина без вины.
И сердце срывается без репетиции
За день или два до войны.
Мне снятся ночами глаза твои карие
И твой предстоящий обман.
Полжизни живу в ожиданье аварии,
Полжизни срываю стоп-кран.
А звезды и судьбы приходят без топота
Неслышной походкой богинь.
Досрочные хлопоты – зряшные хлопоты,
И хватит об этом. Аминь.
* * *
Виктору Некрасову
Возьми меня Вика в Париж.
Там выйду однажды я в дамки
И буду смотреть из под крыш
И строить воздушные замки.
Возьми меня в город Париж.
Я молча пройду по развалам
Бесшумно, как тихая мышь,
И встречусь однажды с Шагалом.
Возьми меня, Вика, в Париж.
По зову Ахматовой Ани
Я выпью осеннюю тишь
И брошу цветы Модильяни.
Возьми меня в гулкий Париж,
Быть может, тебя там спасу я...
О чем же ты, Вика, молчишь.
Мосты через Волгу рисуя.
* * *
Когда я слышу женские стихи,
Ахматовские кованные строки,
Ко мне приходят все мои грехи
И все не впрок пошедшие уроки.
Под утро, когда третьи петухи
Кричат в ночи. Печальны и красивы.
Мне слышаться неженские стихи,
Открывшие мне женщин и Россию.
* * *
Звезды не падают, звезды блуждают,
Не опасаясь погонь.
Звезды – снежинки, которые тают,
И увлажняют ладонь.
Звезды не падают, звезды танцуют
В небе под щелк кастаньет.
Звезды усталые пальцы целуют –
Длинные пальцы планет.
Звезды боятся балов и рассветов.
Если бы был я, как Бог,
Я посвятил бы им восемь сонетов –
Каждый в четырнадцать строк.
Я б уронил на балу кастаньету –
Словно иголку в стогу,
Или влюбился в земную планету,
Перед которой в долгу.
Шварц Наум Зиновьевич
| 
